ПРО ЧУЖУЮ ШКУРУ ИЛИ КАК Я ОСУЖДАЛА МАТУШКУ
Мне в этой истории около двадцати, я учусь заочно и второй год живу трудницей в небольшом женском монастыре. В разгаре Великий Пост. Монастырский пост глазами неофита. Время почти абсолютного, безоблачно-безмятежного счастья. Многочасовая утренняя служба, на которой не больше десятка молящихся. По иконостасу справа крадется луч весеннего солнца, а на клиросе у окна еще зябко, и сестры заботливо кутают молодежь в пуховые платки. Можно сидеть, «окуклившись» в пуху платка, и слушать Иоанна Мосха. Можно самой читать кафизмы, пронзительно-красивые и согревающие сердце, когда язык новичку уже понятен, а смысл еще не «затерся» от частого повторения.
Потом просфоры, поздняя трапеза и мытье посуды, которое тоже доставляет радость сознанием труда во славу Божию. И служба вечером, когда клирос кажется уютным коконом света в темном храме, освященном лишь островками горящих свечей. И «верится, и плачется, и так легко, легко…». Потом в деревенском доме теплая печь, книги, подготовка к Причастию, чай «с ничем».
И вот в один миг этот «рай на земле» разрушает священник из райцентра.
– Отче, у меня пономарь задурил! У вас тут никого из сестер нельзя на недельку выпросить? Может, и матушке моей помогли бы по дому, а? – молодой отец Иоанн, настоятель городского храма, ворвался в конце службы к монастырскому священнику энергичным вихрем в дутой куртке с запахом бензина.
– В такое время, из сестер… Сам понимаешь, не слишком полезно. Вот у нас студентка, Елена, она особа неопределившаяся, пускай и посмотрит на семейную жизнь. Петь, правда, не умеет, но службу выучила, вроде бы, и читает…
И вот уже я еду «в мир», в районный городишко, где от великопостной весны с молодым солнцем и прозрачной капелью остается лишь городская распутица с грязными остовами недотаявшего снега, куртками пьяниц, чернеющими на остановках, и шансоном, шансоном…
На территории храма церковный дом: дрова, бельевые веревки, детские велосипеды. Зато шансона не слышно и жить меня селят отдельно, в здании воскресной школы. Я обхожу свою новую «келью», огромную, светлую, раскладываю вещи, бросаю в чашку кипятильник и, поджав ноги, устраиваюсь на диване, чтобы до вечерней службы почитать «Невидимую брань».
Но вода не успела вскипеть, как раздался настойчивый стук в несколько рук.
– Тёть Лен! Вы тёть Лен? Здрасьте! А вы к нам надолго? А вы монашка? Нет? А почему?
«Дети. Мелкие. Катастрофа…» – мои представления о детях младше средней школы крайне смутные с оттенком паники. Крошка Мю из повестей Туве Янссон и «Трудный ребенок» – этими ассоциациями они и ограничиваются. Нет, еще маленький лорд Фаунтлерой как антитеза, которую обязаны взращивать верующие родители, но возрастили ли ее здесь – еще ведь не известно.
А дети в количестве трех девчонок, дошкольниц или младших школьниц, уже прошмыгнули внутрь и рассказывают и расспрашивают о чем-то наперебой, перебирая на ходу мои вещи. Я хожу по пятам и чувствую себя так, словно в руках моих бомба, и неизвестно, от чего она взорвется.
– Теть Лен, а вас же мама звала! Пойдемте есть!
Увы, дошколята оказались совершенно неприступными для вежливо-витиеватых отговорок и очень скоро они уже спешили домой и вели под руки меня, а я чувствовала себя военнопленным и утешалась только тем, что служба скоро. В доме навстречу нам выскочили двойняшки лет двух с половиной и выполз карапуз, еще не способный ходить. «Шестеро!» – тоскливо сосчитала я и принялась здороваться с матушкой, крупной женщиной, на вид не старше тридцати лет.
Осторожно прохожу за хозяйкой на кухню, стараясь сохранять спокойный вид. А внутри весьма неспокойно, там уже идет борьба с грехом осуждения, но осуждение явно побеждает. Я осуждаю матушкино хозяйствование: «Памперсы на полу – это надо дожить! А ванная комната? Антисанитария! На кухню не войти…». Осуждаю педагогическую методику: «Что за дикие дети? И уже в сережках все, как вульгарно…» Осуждаю кулинарные способности: «Гречневый суп? Да уж!» Осуждаю «матриархальное» семейное устройство, когда при мне глава семьи спрашивает, что приготовить на ужин: «Нашла матушка занятие, достойное священника, нечего сказать»…
За полчаса до службы отец Иоанн просит меня погладить детские вещи, и я принимаюсь за дело с мысленным ропотом: «Вот тебе и пост, вот тебе и молитва – одно рассеяние и обмирщение». Через полчаса в комнату входит матушка и видит картину: на полу гора чистого мятого белья, без преувеличения, до пояса, а у меня под рукой стопочка из пяти, максимум – шести отглаженных распашонок, и я вдохновенно и неторопливо утюжу седьмую «по всем правилам». Поблагодарила, проводила на службу, уфф…
На следующее утро я уже на полном серьезе осуждала матушку за то, что она, жена священника, не ходит на службы «даже в Пост», не молится, не поет на клиросе, не приводит детей. Так проходит неделя: клирос, дом священника, где я вяло помогаю, осуждая и шарахаясь от детей, и откуда сбегаю при первой возможности в «келью», где можно «спокойно попоститься» и дочитать-таки «Невидимую брань». Наконец меня отвозят в монастырь, где я счастливо окунаюсь в «нормальную церковную жизнь», но еще долго мысленно возмущаюсь бытом и нравами приходского духовенства и рисую в уме картинки «как должно быть»…
Что ж, прошло всего несколько лет, и Господь дал мне возможность воплотить мои умозрения в жизнь: я вышла замуж, муж стал священником. У меня был всего один ребенок, когда на полу начали валяться памперсы, а «не войти на кухню» было уже во время беременности. И тогда же готовить на этой кухне стал муж – мне из-за токсикоза недосуг было размышлять о занятиях, достойных и недостойных священника… Сейчас детей трое, и я начинаю привыкать. Иногда на несколько часов в день удается навести образцовый порядок и, бывает, он держится до вечера. Иногда я сдаюсь, и воцаряется хаос. Если бы моих детей было шестеро, хаоса, думаю, было бы гораздо больше…
А попытка в будний день пойти на службу с детьми – это, как оказалось, садизм в отношении прихожан: в пустом храме каждый детский вскрик подобен звуку сирены. Пойти же в храм без детей – значит оставить их под присмотром мужа, лишив последнего редкого и драгоценного выходного… И еще много, много подобных «оказывается».
Теперь я вижу, что осуждение – грех в первую очередь против самого себя. Мы созданы богообразно, и через любовь к другому, через доброжелательное узнавание другого должны бы сподобляться богоподобного всеведения. Но вместо этого мы довольствуемся собственным всезнайством, все на свете пытаемся свести к своему жалкому, маленькому опыту, к умозрениям «а как должно быть», не желая и знать – а как бывает и почему…
Но применить на практике этот вывод все равно трудно: теперь я, человек семейный, начинаю осуждать монашествующих. Доколе…
матушка Елена Фетисова
